III
Я плохо знал эту часть перевала и осторожно шагал за Добби, когда он свернул в узкий овраг, ночью напоминавший бесконечный подземный коридор и известный под названием «тоннель святого Фомы». Добби шел легким быстрым шагом. Когда перед нами открылась площадка, то уже было так темно, что я различал только железную высокую решетку ограды. Маленькая калитка, которую поворотом ключа отпер Добби, была последним этапом нашего восхождения. Среди нескольких высоких деревьев, по осеннему шумевших своими ветвями, светилось одинокое окно дома. Этот мягкий свет напомнил мне родной очаг в Эшуорфе, и так захотелось провести хотя бы несколько минут под кровлей, что я не мог подавить волнения и сердце мое учащенно забилось…
— Вот мы и дома, Сэм.
Добби осторожно распахнул дверь, к которой мы поднялись по двум ступенькам крыльца, и перешагнул через порог.
— Входите, Сэм. Я дам свет…
При свете электрической лампы я увидел небольшой вестибюль, вешалку для платья, столик. Несколько дверей вели во внутренние комнаты. Широкая лестница поднималась на второй этаж.
— Снимайте, Сэм, свою куртку и бросайте вместе с мешком в угол, — предложил Добби. — Если только в мешке не осталось чего-нибудь ценного, — добавил он полушутливо.
Но мешок был пуст. Даже диплом и тот остался затерянным в «Деле Карнеро». Стесняясь, я замялся. Под курткой у меня ничего не было, кроме рваного полосатого тельника, напоминавшего мне борт «Зеленого кота», и я медлил расстегивать две единственные пуговицы.
— О чем раздумываете, Сэм? — спросил Добби. — Горячая ванна сейчас пришлась бы кстати? Так, что ли?
Я не ожидал подобного блаженства. Добби окончательно покорил меня. Войдя за ним в ванную, я без всякого сожаления сбросил там свои лохмотья.
— Располагайтесь, Сэм, и мойтесь основательно. Сейчас я принесу вам чистое белье и костюм. Мы с вами одинакового роста, и, надеюсь, все будет впору… — Он говорил шепотом. Заметив вопросительное выражение моего лица, добавил: — Мой слуга нездоров. Не хотелось бы его беспокоить.
— О, конечно, — согласился я тоже шепотом.
Нежась в Горячей мыльной пене, которая смывала с меня геологические наслоения, накопленные за дни бездомного шатания, я не думал о том, что за чудак Добби и за каким чертом понадобилось ему тащить к себе бродягу, подобранного на набережной.
Дверь в ванную приоткрылась, и сухощавая рука Добби бросила на скамью полотенце, простыню, белье и костюм с ботинками. Цветные носки и полосатый галстук дополнили этот гардероб.
Я поблагодарил хозяина и теперь, словно беспечный ребенок, плескался в теплой воде, не предаваясь особенным размышлениям. Ведь нежиться в ванне было несравненно приятнее, чем пускать пузыри на дне глубокого канала. Дважды я наполнял ванну и, наконец, с удовольствием заметил, что тело мое приняло естественный розовый оттенок. И еще я отметил, что кожа моя была совершенно чиста, а ведь мне приходилось соприкасаться с очень нечистоплотными людьми.
Приняв прохладный душ и одевшись, я огорчился, что на туалете не было ни зеркала, ни бритвенных принадлежностей. Поэтому я не мог ручаться, что безукоризненно повязал галстук. Волосы на голове я пригладил кое-как. Последний раз я принимал душ в ночлежке дамского Общества попечения о бедных три месяца назад. С того времени я дал полную свободу волосам на моей голове, усам и бороде расти, как им вздумается.
Теперь я позволил себе улыбнуться: «Неужели судьба изменила свое отношение ко мне?»
— Прошу вас, Сэм, — услыхал я тихий голос Добби.
В таком же сером костюме, как и мой, Добби стоял в дверях. — Вы производите благоприятное впечатление. Идемте.
От него шел приятный аромат лаванды, а глаза блестели совсем не мрачно.
И когда он ввел меня в столовую, где на круглом столе в аппетитном беспорядке расположились вазы с фруктами, тарелки с хлебом, маслом, паштетами и тут же примостился булькающий кофейник на спиртовке, мне показалось, что я брежу. Может быть, в действительности-то я уже нырнул с булыжниками на дно канала, пускаю пузыри с глубины пятнадцати футов и все это чудится мне перед смертью? Или я валяюсь в ночлежке при капелле святого Духа и мне все это снится?
Незаметно я изо всей силы до боли ущипнул себя за ухо.
— Садитесь, — предложил Добби. — Насыщайтесь. Эта пища — реальность. Вина нет — сам не пью и другим не советую.
Я не заставил себя упрашивать. О боже мой и святой Фома! Простите меня, грешного! За ушами у меня трещало так, как будто все эшуорфские мельницы, водяные и ветряные, решили перемолоть годовой урожай ячменя сразу в один вечер. Когда же я вонзил зубы в бесподобную упругость сваренного вкрутую горячего яйца, мне захотелось плакать от умиления. Никогда не подозревал я, что человеческий желудок может зараз вместить такое количество пищи. Как самум, мой аппетит смел угощение. На тарелках, правда, кое-что осталось, но я откинулся на спинку стула в легком изнеможении, чувствуя блаженную тяжесть в желудке и сознавая, что надо быть благоразумным и соблюдать умеренность после столь долгого поста.
— Очень благодарен вам, сэр, — произнес я, допив кофе и сложив салфетку.
Добби любезно предложил мне сигарету. По его безмолвному взгляду я понял, что, не дожидаясь приглашения, должен рассказать ему о себе. Очевидно, чудаковатого хозяина чем-то заинтересовала моя особа и он хочет знать, кого привел к себе в дом. Я не имел права отказать ему и обязан был платить за оказанное мне гостеприимство.
Неожиданная мысль, как джирра из-под куста, вползла мне в голову: «А вдруг этот чудак расспросит, выслушает все мои злоключения и скажет: „Ну, голубчик, теперь мы с тобой квиты. Ты покушал за рассказы, забирай снова свои лохмотья и убирайся“? Зачем рассказывать каждому, кто бросит тебе кусок, свою жизнь? Разве он может понять, что вина моя лишь в том, что никому не нужно мое образование? А, пусть выгоняет!..» Но за джиррами ползли другие, ядовитые, как лахезис, мысли: «Как? Очутиться сейчас снова одному? Под дождем? В овраге?» Я содрогнулся, как собачонка, которую собираются ударить неизвестно за что.
И я рассказал Добби не всю правду, а только про детство, про родной городок, не называя Эшуорфа, и про то, что мне пришлось пуститься в странствия в поисках счастья, так как отец был беден.
Часы пробили полночь. Добби докурил трубку и положил ее в пепельницу. Дымок тонкой умирающей струйкой поднимался к абажуру висевшей над столом лампы. Хозяин встал, сделал несколько шагов в пространстве между окном и круглым столом. Табачный слоистый дым колебался, и голова Добби с растрепанной бородой и шевелюрой плавала над этими сизыми облаками.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
